Памяти В.И. Ленина

«ПАМЯТИ ИЛЬИЧА» Н.И. Бухарин

 21 января 1925 г.

         Сидим на пленуме Цека. Много народу, много новых, мало знакомых, мало изученных лиц. Под­росли новые силы. А Ильича нет. Думаешь о нем и знаешь: нет, не придет наш мудрец. Точно живые, встают сцены из прошлого. Вот быстрой походкой, засутулившись, точно стыдясь своего собст­венного величия, точно желая скрыться от множества взглядов — хотя бы даже и любящих,— быстро идет, почти бежит, опустив глаза в землю, втянув голову в плечи, прикрываясь воротником шубы или просто рукой, дорогой всем человек. Такой простенький и такой крепкий; с такими добрыми морщинками около глаз — и такой железный; такой незаметный — и такой мудрый. Забьется где-нибудь в уголке, свернет пальцем ухо в трубочку, чтобы лучше слушать, скосит сверлящий глаз и высасывает каждое слово,— если только вообще есть что послушать. А потом выйдет и, с трудом отбившись от оваций, гула голосов, грохота аплодисментов, ра­достных взглядов, криков, восклицаний, восторгов, начнет гово­рить. И сразу яснеет в головах. Точно пришел Ильич и осветил все щели, все кривые закоулочки и переулочки. Как же мы этого раньше не понимали, а?

         А теперь его, Ильича, нет. Не оттого ли иногда мы бессмыслен­но спорим, что чего-то не ухватываем? — приходит иной раз в го­лову.— Может быть. Ведь Ильича нет с нами...

         Много лет тому назад увидел я первый раз Ильича. На маленькой грязной уличке Кракова нужно было найти квартиру Ульяновых. Иду, шарю глазами по окнам. И вдруг вижу купол огромного черепа, необыкновенную голову. Ну, конечно, это Старик!

         Краковская квартирка, помнится, из двух комнат. Кухня — она же гостиная. Простой, белый, чисто вымытый кухонный стол. Ильич режет хлеб, наливает чаю, усаживает, расспрашивает. Как ловко и как незаметно! С каким вниманием и с какой просто­той! Выходишь — и знаешь: да ты, батенька, у него весь как на ладони. И никакого нажима, никакой неловкости перед великим человеком! Помню, что ушел я от «Ильичей» как зачарованный, летел домой, точно за спиной крылья выросли, перспективы раздвинулись, миры новые открылись...

         Невольно сравнивал его, Старика, с Плехановым: гордая поза, по-наполеоновски сложенные руки, театральные повороты головы, нарочитые жесты, блестящие остроты и «пафос расстояния»: ты, сударь, не моги подходить ближе чем на километр! Демократ, якобинец, коммунист. Либеральный барин, хотя и блестящий основоположник русского марксизма», «надменное чело». Нет, Плеханов не мог быть вождем пролетарской улицы,

«Когда, все низвергая

И сквозь картечь стремясь,

Та чернь великая

И сволочь та святая

К бессмертию неслась».

         Оно и не вышло у Плеханова. А Ленин стал знаменем миллио­нов, и его имя слилось с именем Маркса...

         Иногда представляют Ильича какой-то холодной счетной машиной, великим арифмометром и воплощением холодного ума и холодной воли. Это — неправда. Ильич — громадный темпера­мент, бурно переживавший все, что приходилось переживать. Но эту свою страстность он сжимал железными клещами своей ноли, от которой не было пощады. Он мог жестоко страдать. Но я думаю, что его нельзя было «пожалеть»: это значило бы вывести его из себя, и его гнев обрушился бы на вас, как удар парового молота. Ибо вовне Ильич должен был быть полководцем с единой волей, решением, мыслью. О, он никогда не наводил «уныния на фронт» и ни одной чертой своего подвижного лица не выдавал своих собственных сомнений: он стоял посреди всех, как скала воли и уверенности в победе.

         Помню гнусное время, когда в Поронин приехал Роман Мали­новский . Первую ночь я спал в комнатушке наверху. «Спал» я очень плохо, поминутно просыпался: еще бы! ведь дело шло о провокаторстве лидера нашей думской фракции!

         И я отчетливо слышу: внизу ходит Ильич. Он не спит. Он выходит на террасу, заваривает (знаю, догадываюсь: страшно крепкий) чай и взад и вперед шагает по террасе. Он шагает и шагает, останавливается и снова шагает. Так проходит ночь. По временам моя усталая голова обволакивается туманом бессиль­ного полусна. Но как только сознание возвращается снова, ухо тотчас ловит мерные звуки внизу.

         Утро. Выхожу. Ильич аккуратно одет. Под глазами желтые кру­ги. Лицо больное. Но он весело хохочет, жесты привычные, уверенные: «Ну, что, хорошо выспались? Хе-хе-хе. Да-с. Чаю хотите? Хлеба хотите? Гулять пойдем?» Точно ничего и не случилось. Точно не было мучительной ночи, страданий, сомнений, об­думывания, напряженной работы мысли. Нет, Ильич надел кольчу­гу своей стальной воли. Разве можно ее чем-либо расшибить?..

         Вспоминаются первые месяцы войны. Это было страшно мучи­тельное время, когда у каждого из нас, революционеров, разбро­санных по различным странам, странам, окончательно сошедшим с ума под первыми ударами империалистических пушек, высту­пали слезы гнева и ненависти: как жалко обанкротилась «единая, международная, освобождающая народы социал-демократия!». Какими мерзавцами оказались наши немецкие, французские, бельгийские и прочие «друзья»!

         Вот приезжает в Швейцарию, наконец, освободившись из австрийской тюрьмы, Ильич. Все его душевные силы: гениальный ум, воля, страсть — собрались в один кулак против мерзавцев от патриотизма. Ильич лихорадочно работает. С беспощадной смелостью он поднимает кучи социал-демократического навозу и отшвыривает их в сторону. Коммунизм начинает свой путь...

         Помню, как, точно охотник за волком, гонялся Ильич за Плехановым. Тот увиливал, уклонялся от сражения, отшучивался. Наконец Ильич «поймал» Плеханова в большом сараеобразном помещении около Лозанны, где тот читал доклад. Напряжение у всех достигло максимума. Сердца бились, руки тряслись. Ильич сам страшно волновался, и его лицо сделалось гипсовым. Когда он стал громить социал-патриотов, когда зазвучала бичующая, гневная, настоящая марксистская речь среди патриотического паскуд­ства и блуда, наши души точно свела судорога облегчения. Как сейчас вижу: вот сидит «Абрам» (Н. В. Крыленко), весь тря­сется, и слезы льются у него из глаз. Наконец-то мы снова берем в руки меч против изменников!  Придет наше время, негодяи!..

         В бернской комнатушке «мечтали» о будущем. Шутили над Ильичем, что ему придется командовать настоящими армиями. А Ильич — это в 1915 году!—уже всерьез выдвигал лозунг гражданской войны и видел неизбежность революционной грозы.

         Она пришла, эта гроза, и вместе с ней Ильич, эмигрант, «фанатик», «фантазер»,— а на самом деле глубокий ученый и прирожденный массовый вождь,— стал расти с каждым днем и превратился в того революционного гиганта, фигура которого останется в веках как вечный памятник нашей героической эпохи.

         Прекрасен был Ильич в минуты штурма. Но он был прекрасен и в минуты опасности, когда вражеский меч был совсем, совсем близко от наших голов.

         В памяти всплывают брестские дни. Мы, «молодые», «левые», уже сделали ошибку, помешав заключить мир сразу, и продолжали упорствовать. И вот на решающее заседание Цека вбегает Ильич. Он — как громадный лев, запертый мальчишками в клетку. Он бегает по комнате, гневный, с суровой решимостью в лице, на котором подобрались и сжались все мускулы. «Больше я не буду терпеть ни единой секунды. Довольно игры! Ни еди-ной секунды!» Его «ни единой секунды!» произносится с каким-то решительным, серьезным и вместе с тем глубоко гневным присвистом сквозь зубы — это было характерным признаком того, что Ильич «свире­по» настроен. И Ильич ставит ультиматум. И Ильич ломает прежнее решение. И Ильич — могучий, грозный, железный, все­видящий — спасает революцию от страшных врагов: от револю­ционной фразы и от революционной позы, которые чуть было не выдали республику немецким палачам...

         Деникин, Колчак, голод... Границы советского государства сузились до последнего предела. Заговоры внутри, революция становится дыбом. Вот-вот опрокинется все на голову. Ильич считает. Спокойно. Видит возможность поражения. Шутливо на­зывает это по-французски «culbutage» («перекувыркивание»). На всякий случай распоряжается принять такие-то и такие-то меры, чтобы начать сызнова подпольную работу. Ни капли не сомневается, что в случае поражения он погиб. Все это—« culbutage». Но вот он подходит к партийным рядам, и его голос звучит несокрушимой энергией: «паникеров — расстреливать!» И каждый чувствует, что мы победим: черт возьми, разве с Ильичем можно проиграть сражение?

         А вот наш Ильич не в Политбюро, не в Совнаркоме, а у себя в Горках. В синенькой полиловевшей местами рубашонке, без пояска, с таким добрым лицом. Он роется в кучах книг и газет на всех языках и наречиях. Ходит на охоту и подползает к уткам, хрипя от ожидания, увлекаясь, как может увлекаться только Ильич. Вот человек!

         Раз как-то вдруг Ильич засуетился и стал спрашивать садовые ножницы. Потом побежал к сиреневым кустам и стал возиться около них. Мы подошли. «Вот видите,— указал Ильич на изло­манные чьей-то варварской рукой ветки,— больно, знаете, смот­реть». И Ильич улыбнулся милой, виноватой улыбкой, грозный Ленин,   которому   «больно  смотреть»   на   изуродованные   цветы.

         Знал ли Ленин себе цену? Понимал ли он все свое значение? Я не сомневаюсь ни одной секунды, что да. Но он никогда не смотрелся в историческое зеркало: он был слишком прост для этого, и он был слишком для этого прост потому, что был слишком велик. Характерная черточка: Ильич часто притворялся, что он чего-либо не знает, тогда как он отлично это знал. Ему нужно было узнать от своего собеседника что-нибудь дополнительное, быть может, другую сторону вопроса, другой подход, другое освещение, а заодно и прощупать этого собеседника, отложив где-нибудь   в   клеточках   своего   извилистого   мозга   крепкую   и плотную характеристику. Ему, Ильичу, Ленину, ведь важно было дело, с которым он крепко-накрепко сросся, которое стало его главной потребностью. Так причем же тут какая-нибудь фальшь или рисовка, когда речь идет о деле, деле и еще раз деле?

         А потом, быть может, причиной ильичевой скромности была его огромная культурность. Ведь это только шавки всесветного ме­щанства до сих пор не могут понять, почему Ильич мог сделать так много. А он мог сделать так много потому, что выжал все ценное, что давал капиталистический мир, и, мобилизовав эти знания, оплодотворив их учением Маркса, развив это учение даль­ше, все это поставил на службу пролетарской революции. Он знал колоссально много. Но именно поэтому он понимал, как это еще мало, если мерить другими масштабами: а ведь Ильич считал миллионами и десятилетиями...

         И поэтому тем больше, тем величественнее становилась личность Ленина, чем меньше обращал он внимания на свою личность. Разве кто мог заподозрить «Старика» в личном пристра­стии? Разве кто мог допустить, что Ильич думает о чем-либо ином, кроме интересов великого дела? Никто, никогда, за исклю­чением, быть может, совсем отпетых людей. И оттого, когда смертоносные стрелы разящей ленинской диалектики попадали в «цель», когда Ильич обрушивал громы и молнии, с ним — в рядах нашей партии, разумеется,— боролись, но всегда прислушивались к его аргументам. И скольких, скольких Ильич переделал, навсег­да привязал к своему учению, убедил и спас от неверных путей!.. Как возился он, убеждал, боролся за людей, заботясь — разными путями — и о физическом здоровье, и об идеологической чистоте тех товарищей, кого он считал ценным «партийным имущест­вом»!.. .

         Дорогой учитель! Вот вспоминается его предпоследняя речь, на четвертом конгрессе Коминтерна. Ильич уже пережил один удар. Он точно встал с одра смерти. Жадными руками хватал­ся за рычажки своей постоянной деловой машины. Страшно волновался, сможет ли работать. Думал о своей речи, как об эк­замене.

         У нас сердце замирало, когда Ильич вышел на трибуну: мы все видели, каких усилий стоило Ильичу это выступление. Вот он кон­чил. Я подбежал к нему, обнял его под шубейкой: он был весь мокрый от усталости — рубашка насквозь промокла, со лба свисали капельки пота, глаза сразу ввалились, но блестели радостным огоньком: в них кричала жизнь, в них пела песнь о работе могучая душа Ильича!

         В великой радости, в слезах, к Ильичу подбежала Цеткин и стала целовать стариковы руки. Смущенный, потрясенный Ильич неловко стал целовать руку Клары. А никто, никто не знал, что болезнь съела уже мозг Ильича, что близок ужасный, трагический конец.

         Ильич, мне кажется, видел этот неизбежный конец, видел его лучше близких, товарищей и друзей, лучше докторов и профессо­ров. И когда второй удар свалил его с ног, он начал диктовать свое политическое завещание и на краю могилы создал вещи, которые десятками лет будут определять политику нашей партии. И еще, и еще один раз, последний раз, Ильич сказал всей партии последние вещие слова.

         А потом началась нечеловеческая трагедия, о которой мы можем только догадываться. Могучая воля оказалась скованной параличом. Уста сомкнулись навсегда. Тщетно билась мысль — но она не могла выйти наружу. Это было хуже пыток. Об этом трудно писать, товарищи! Во всей истории я не знаю трагедии, более мучительной и более глубокой...

         В тихий зимний вечер умирал Ильич в Горках. Еще за несколько дней все шло на улучшение. Повеселели родные, пове­селели друзья. И вдруг разрушительные процессы быстро про­ступили наружу...

         Когда я вбежал в комнату Ильича, заставленную лекарства­ми, полную докторов,— Ильич делал последний вздох. Его лицо откинулось назад, страшно побелело, раздался хрип, руки повисли — Ильича, Ильича не стало.

         Точно время остановилось. Точно сердца перестали биться у всех. Точно на мгновение прекратился бег истории, и весь мир застонал мучительным стоном. Милый, прощай!

         Год живет партия без Ленина. И суждено ей жить без него, живого. Сумеем ли мы хоть немного приблизиться к ильичевой мудрости? Сумеем, если будем непрестанно учиться у него. Сумеем ли мы приблизиться к ильичевой беспристрастности, к отсечению всего личного в политике? Сумеем, если будем учиться у него. Сумеем ли мы вести в его духе партию, с ней вместе и через нее рабочий класс и крестьянство? Сумеем, если будем учиться у Ленина, Ильича, у нашего учителя и товарища, который не знал мелочности, который был смел, решителен и осторожен. Мы должны суметь, ибо этого хочет рабочий класс, которому отдал жизнь свою товарищ Ленин.

Печатается   по   тексту   газеты   «Правда», 1925, 21января
Похороны В.И.Ленина 
https://www.youtube.com/watch?v=Ej-gno0yI2w&feature=youtu.be